БОРИС СЛУЦКИЙ VS БОРИС ПАСТЕРНАК
30 мая скончался Борис Пастернак, ставший за пару лет до того заложником Нобелевской премии.
Получил он ее за роман «Доктор Живаго», напечатанный за границей.
Ничего криминального в романе не было, но сам факт награждения книги, не опубликованной в СССР, власти взбесил.
Было спровоцировано судилище, где братья-писатели, изощрялись в негативе, требуя выслать поэта из страны.
Вот о жертвах этой компании я и буду потихоньку рассказывать под тегом «жертвы Пастернака».
Потому-что пострадал тогда не только он.
Свистопляска вокруг «Доктора Живаго» перерубила жизнь Бориса Слуцкого. Почему это произошло? Почему для Софронова, Федина или Михалкова, выступление против романа стало лишь маленьким эпизодом большой жизни, а для Слуцкого трагедией?
Потому-что с большого поэта и спрос больший.
И репутация рыцаря поэзии ко многому обязывает.
А у Слуцкого именно такая репутация была.
Печатать Слуцкого начали только за два года до истории с Пастернаком, когда поэт подгребал к непоэтическому возрасту сорокета.
До этого была учеба в легендарном ИФЛИ, фронт и болезнь, долгая изматывающая болезнь. Своеобразное похмелье после Победы.
Слуцкого комиссовали в 1946 из-за тяжелых головных болей, назначив вторую группу инвалидности.
Два года он провалялся в госпиталях, перенес две трепанации черепа.
По существу, состоялась генеральная репетиция небытия, что поглотит поэта за пятилетку до физической смерти.
Позже Слуцкий напишет об этом пронзительную «Болезнь».
Похожая на пораженье,
А кроме того — на усталость.
А также — на отраженье
Лица
в сероватой луже,
В измытой водице ванной:
Все звуки становятся глуше,
Все краски темнеют и вянут.
Куриные вялые крылья
Мотаются за спиною.
Все роли мои — вторые! —
Являются передо мною.
Мелькают, а мне — не стыдно.
А мне — все равно, все едино.
И слышно, как волосы стынут
И застывают в седины.
Я выдохся. Я — как город,
Открывший врагу ворота.
А был я — юный и гордый
Солдат своего народа.
Теперь я лежу на диване.
Теперь я хожу на вдуванья.
А мне — приказы давали.
Потом — ордена давали.
Все, как ладонью, прикрыто
Сплошной головною болью —
Разбито мое корыто.
Сижу у него сам с собою.
Так вот она, середина
Жизни.
Возраст успеха.
А мне — все равно.
Все едино.
А мне — наплевать. Не к спеху.
Забыл, как спускаться с лестниц.
Не открываю ставен.
Как в комнате,
Я в болезни
Кровать и стол поставил.
И ходят в квартиру нашу
Дамы второго разряда,
И я сочиняю кашу
Из пшенного концентрата.
И я не читаю газеты,
А книги — до середины.
Но мне наплевать на это.
Мне все равно. Все едино.
Как он через это прошел и как вернулись к нему стихи: необъяснимо! Не иначе чудо произошло.
Слуцкий стал чуть ли не первой ласточкой оттепели. В 1956 выходит его дебютный сборник «Память» со сразу попавшими ко всем на уста «Кельнской ямой» и «Лошадьми в океане».
Двадцатый съезд с разоблачением культа личности Сталина посеял у Слуцкого надежды на социализм с человеческим лицом.
А в октябре 1958 развернулась история с Пастернаком.
Какие именно обстоятельства вознесли кумира оттепели на погромную трибуну?
Да, Слуцкий не любил поэзии Пастернака, считая ее «вчерашним днем».
Категорически осуждал публикации за границей допрежь публикаций на Родине.
Полагал, что Пастернак мешает едва наметившемуся поэтическому ренессансу. После пресловутой Нобелевки власть вполне может начать закручивать гайки.
Это все, однако, личный «фэн-шуй». Основная причина появления на трибуне Слуцкого его должность секретаря партячейки поэтической секции московской писательской организации. В разговоре с близким другом Гореликом Слуцкий признался: «Отказавшись, я должен был положить партийный билет. После 20-го съезда я этого не хотел и не мог сделать».
Что же он, однако, такого сказал?
«Поэт обязан добиваться признания у своего народа, а не у его врагов. Поэт должен искать славы на родной земле, а не у заморского дяди. Господа шведские академики знают о Советской земле только то, что там произошла ненавистная им Полтавская битва и еще более ненавистная им Октябрьская революция (в зале шум). Что им наша литература?! В год смерти Льва Николаевича Толстого Нобелевская премия присуждалась десятый раз. Десять раз подряд шведские академики не заметили гения автора «Анны Карениной». Такова справедливость и такова компетентность шведских литературных судей! Вот у кого Пастернак принимает награду и вот у кого он ищет поддержки!
Все, что делаем мы, писатели самых разных направлений, прямо и откровенно направлено на торжество идей коммунизма во всем мире. Лауреат Нобелевской премии этого года почти официально именуется лауреатом Нобелевской премии против коммунизма. Стыдно носить такое звание человеку, выросшему на нашей земле».
Многие в защиту Слуцкого говорят, что его выступление было одним из самых мягких. Конечно, на фоне требований убираться вон и сравнений со свиньей, его можно счесть корректным.
Только, понимаете ли, грязь не имеет сорта.
Я далек, однако, от намерений Слуцкого осудить. Хотя бы потому, что он сам себя осудил.
И что многие весьма его осудили.
Молодой да прыткий Евтушенко наживший немалый общественный капитал неявкой на позорное собрание, при встрече со старшим товарищем протянул ему два гривенника. Типа держи, Иуда, тридцать серебряников.
Так вот, этот поступок для меня гораздо гаже.
По верному замечанию Давида Самойлова, Евтушенко был не смелее Слуцкого, а всего лишь оглядчивее. А то, с каким упоенным удовольствием возвращался он к своему безупречному поведению в истории «Живаго» (постоянно лягая Слуцкого и других фигурантов) для меня лишнее свидетельство того, что так смело поступать ему приходилось нечасто.
Но что там Евтушенко!
После чертовой речи Слуцкий начал сторониться эстрадных выступлений. То ли ему было стыдно перед читателями, то ли он боялся прямой обструкции.
При знакомстве с Бродским бросил фразу: «Перед тем как мы начнем разговаривать, я сразу хочу сказать, что я был тогда на трибуне всего две с половиной минуты».
Но сильнее всего говорят о раскаянии стихи.
Где-то струсил. Когда — не помню.
Этот случай во мне живет.
А в Японии, на Ниппоне,
в этом случае бьют в живот.
Бьют в себя мечами короткими,
проявляя покорность судьбе,
не прощают, что были робкими,
никому. Даже себе.
Где-то струсил. И этот случай,
как его там ни назови,
солью самою злой, колючей
оседает в моей крови.
Солит мысли мои, поступки,
вместе, рядом ест и пьет,
и подрагивает, и постукивает,
и покоя мне не дает.
В конце семидесятых Слуцкого догнал давший на пару десятилетий передышку недуг. Некоторые видят в этом поражение совести из-за Пастернака. Но вообще-то Слуцкий сдал после смерти жены. За три месяца после похорон он написал более тысячи стихотворений, после чего как поэт замолчал навсегда.
Переехал из Москвы в Тулу к младшему брату. Не вылезал из психиатрических клиник.
Умер солдат поэзии 23 февраля 1986 года, в День Советской Армии.
Получил он ее за роман «Доктор Живаго», напечатанный за границей.
Ничего криминального в романе не было, но сам факт награждения книги, не опубликованной в СССР, власти взбесил.
Было спровоцировано судилище, где братья-писатели, изощрялись в негативе, требуя выслать поэта из страны.
Вот о жертвах этой компании я и буду потихоньку рассказывать под тегом «жертвы Пастернака».
Потому-что пострадал тогда не только он.
Свистопляска вокруг «Доктора Живаго» перерубила жизнь Бориса Слуцкого. Почему это произошло? Почему для Софронова, Федина или Михалкова, выступление против романа стало лишь маленьким эпизодом большой жизни, а для Слуцкого трагедией?
Потому-что с большого поэта и спрос больший.
И репутация рыцаря поэзии ко многому обязывает.
А у Слуцкого именно такая репутация была.
Печатать Слуцкого начали только за два года до истории с Пастернаком, когда поэт подгребал к непоэтическому возрасту сорокета.
До этого была учеба в легендарном ИФЛИ, фронт и болезнь, долгая изматывающая болезнь. Своеобразное похмелье после Победы.
Слуцкого комиссовали в 1946 из-за тяжелых головных болей, назначив вторую группу инвалидности.
Два года он провалялся в госпиталях, перенес две трепанации черепа.
По существу, состоялась генеральная репетиция небытия, что поглотит поэта за пятилетку до физической смерти.
Позже Слуцкий напишет об этом пронзительную «Болезнь».
БОЛЕЗНЬ
Досрочная ранняя старость,Похожая на пораженье,
А кроме того — на усталость.
А также — на отраженье
Лица
в сероватой луже,
В измытой водице ванной:
Все звуки становятся глуше,
Все краски темнеют и вянут.
Куриные вялые крылья
Мотаются за спиною.
Все роли мои — вторые! —
Являются передо мною.
Мелькают, а мне — не стыдно.
А мне — все равно, все едино.
И слышно, как волосы стынут
И застывают в седины.
Я выдохся. Я — как город,
Открывший врагу ворота.
А был я — юный и гордый
Солдат своего народа.
Теперь я лежу на диване.
Теперь я хожу на вдуванья.
А мне — приказы давали.
Потом — ордена давали.
Все, как ладонью, прикрыто
Сплошной головною болью —
Разбито мое корыто.
Сижу у него сам с собою.
Так вот она, середина
Жизни.
Возраст успеха.
А мне — все равно.
Все едино.
А мне — наплевать. Не к спеху.
Забыл, как спускаться с лестниц.
Не открываю ставен.
Как в комнате,
Я в болезни
Кровать и стол поставил.
И ходят в квартиру нашу
Дамы второго разряда,
И я сочиняю кашу
Из пшенного концентрата.
И я не читаю газеты,
А книги — до середины.
Но мне наплевать на это.
Мне все равно. Все едино.
Как он через это прошел и как вернулись к нему стихи: необъяснимо! Не иначе чудо произошло.
Слуцкий стал чуть ли не первой ласточкой оттепели. В 1956 выходит его дебютный сборник «Память» со сразу попавшими ко всем на уста «Кельнской ямой» и «Лошадьми в океане».
Двадцатый съезд с разоблачением культа личности Сталина посеял у Слуцкого надежды на социализм с человеческим лицом.
А в октябре 1958 развернулась история с Пастернаком.
Какие именно обстоятельства вознесли кумира оттепели на погромную трибуну?
Да, Слуцкий не любил поэзии Пастернака, считая ее «вчерашним днем».
Категорически осуждал публикации за границей допрежь публикаций на Родине.
Полагал, что Пастернак мешает едва наметившемуся поэтическому ренессансу. После пресловутой Нобелевки власть вполне может начать закручивать гайки.
Это все, однако, личный «фэн-шуй». Основная причина появления на трибуне Слуцкого его должность секретаря партячейки поэтической секции московской писательской организации. В разговоре с близким другом Гореликом Слуцкий признался: «Отказавшись, я должен был положить партийный билет. После 20-го съезда я этого не хотел и не мог сделать».
Что же он, однако, такого сказал?
«Поэт обязан добиваться признания у своего народа, а не у его врагов. Поэт должен искать славы на родной земле, а не у заморского дяди. Господа шведские академики знают о Советской земле только то, что там произошла ненавистная им Полтавская битва и еще более ненавистная им Октябрьская революция (в зале шум). Что им наша литература?! В год смерти Льва Николаевича Толстого Нобелевская премия присуждалась десятый раз. Десять раз подряд шведские академики не заметили гения автора «Анны Карениной». Такова справедливость и такова компетентность шведских литературных судей! Вот у кого Пастернак принимает награду и вот у кого он ищет поддержки!
Все, что делаем мы, писатели самых разных направлений, прямо и откровенно направлено на торжество идей коммунизма во всем мире. Лауреат Нобелевской премии этого года почти официально именуется лауреатом Нобелевской премии против коммунизма. Стыдно носить такое звание человеку, выросшему на нашей земле».
Многие в защиту Слуцкого говорят, что его выступление было одним из самых мягких. Конечно, на фоне требований убираться вон и сравнений со свиньей, его можно счесть корректным.
Только, понимаете ли, грязь не имеет сорта.
Я далек, однако, от намерений Слуцкого осудить. Хотя бы потому, что он сам себя осудил.
И что многие весьма его осудили.
Молодой да прыткий Евтушенко наживший немалый общественный капитал неявкой на позорное собрание, при встрече со старшим товарищем протянул ему два гривенника. Типа держи, Иуда, тридцать серебряников.
Так вот, этот поступок для меня гораздо гаже.
По верному замечанию Давида Самойлова, Евтушенко был не смелее Слуцкого, а всего лишь оглядчивее. А то, с каким упоенным удовольствием возвращался он к своему безупречному поведению в истории «Живаго» (постоянно лягая Слуцкого и других фигурантов) для меня лишнее свидетельство того, что так смело поступать ему приходилось нечасто.
Но что там Евтушенко!
После чертовой речи Слуцкий начал сторониться эстрадных выступлений. То ли ему было стыдно перед читателями, то ли он боялся прямой обструкции.
При знакомстве с Бродским бросил фразу: «Перед тем как мы начнем разговаривать, я сразу хочу сказать, что я был тогда на трибуне всего две с половиной минуты».
Но сильнее всего говорят о раскаянии стихи.
Где-то струсил. Когда — не помню.
Этот случай во мне живет.
А в Японии, на Ниппоне,
в этом случае бьют в живот.
Бьют в себя мечами короткими,
проявляя покорность судьбе,
не прощают, что были робкими,
никому. Даже себе.
Где-то струсил. И этот случай,
как его там ни назови,
солью самою злой, колючей
оседает в моей крови.
Солит мысли мои, поступки,
вместе, рядом ест и пьет,
и подрагивает, и постукивает,
и покоя мне не дает.
В конце семидесятых Слуцкого догнал давший на пару десятилетий передышку недуг. Некоторые видят в этом поражение совести из-за Пастернака. Но вообще-то Слуцкий сдал после смерти жены. За три месяца после похорон он написал более тысячи стихотворений, после чего как поэт замолчал навсегда.
Переехал из Москвы в Тулу к младшему брату. Не вылезал из психиатрических клиник.
Умер солдат поэзии 23 февраля 1986 года, в День Советской Армии.